Надежда Кожушаная - Нога [киносценарий]

— Правильно. Поэтому тебе кажется, что у тебя что-то болит. — Она погладила одеяло Мартына. — Нужно постараться и потерпеть. И все. Все прошло. — Ей надо было быть терпеливой и жестокой сразу. — Ты же не девочка. И не дурачок. У меня от ваших криков скоро… Я спрошу, может быть, амнопон… — Она встала и ушла.

— Рыжий, подойди, — сказал Мартын.

Рыжий стоял рядом, спокойный. Лица его видно не было, но выглядел он так, как будто не был убит: ни одной царапины.

Мартын вытащил из-под одеяла руку и протянул Рыжему. Тот не понял, взял руку, пожал. Мартын потянул его к себе:

— Послушай меня. Сейчас мне поставят амнопон, я могу не успеть. Ты слушаешь?

— Конечно, — сказал Рыжий.

— Тебе всегда везло. Ты умер. Чистый. Так вот. Обещай, что ты сделаешь для меня одну вещь.

— Да, — Рыжий присел перед лицом Мартына.

— Они отрезали мне ногу и забыли о ней, — говорил Мартын. — Они закопают ее живой. А она должна умереть.

— Я проверю. — Рыжий смотрел в конец коридора, откуда возвращалась сестра. Улыбнулсй вдруг. — А помнишь аккордеон?

— Так ты убьешь ногу? — заторопился Мартын. — Всего только ногу!

— Если смогу! Я найду, обязательно!

И первый сон был совсем не страшный: они с Рыжим спускались с трапа самолета, подняв вверх разноцветные гитары, и весь аэропорт аплодировал и кричал от восторга.

А медсестра — или кто-то — в белом халате унесла в конец коридора какой-то предмет в большой эмалированной кювете, накрытый полотенцем, хлопнула где-то дверью и вернулась без полотенца, без кюветы. Остановилась и прислушалась, как будто услышала за дверью непривычный звук, подумала: туда ли она отнесла предмет. И не видела, что он пульсирует под полотенцем в ритм человеческому сердцу.

Когда Мартын первый раз встал на костыли, у него закружилась голова, но он только на секунду закрыл глаза и пошел, от кровати — к двери. Обратно. Все, устал. Сел на кровать и дышал тяжело, улыбался во все стороны: так давно не был в вертикальном положении.

— Молоток, — сказал сосед постарше. — Вырастешь — кувалдой будешь.

— Голова кружится? — спросила медсестра.

— Нет, — улыбался Мартын.

Новенький, которого привезли вчера, лежал напротив, скулил, отвернувшись к стене, плакал непрерывно, длинно. Медсестра тронула его плечо, сморщилась, вышла в коридор.

— Аня! — И добавила кому-то тихим быстрым басом: — Да отвали же ты когда-нибудь!

В палату вошла нянечка, за ней — Рыжий. Нянечка ушла обратно.

Мартын показал Рыжему костыли. Улыбался. Спросил потом:

— Все еще не нашел? А ты хорошо искал?

— Да. Все облазил. Смотрел и там, и тут. Наверное, с ней все в порядке. Ее, наверное, убили.

— Нет.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все. Я ее чувствую. Не умерла она.

— Ладно. Поищу еще.

— Найди ее, — попросил Мартын. — Не нравится мне все это.

Нянечка вернулась с чистым бельем, вытаскивала из-под новичка мокрые простыни. Медсестра присела около него на корточки, говорила что-то невыразительным приветливым голосом. Халат обтягивал ей зад туго, без морщинки. Больной постарше сел удобнее, чтобы видеть сестру без помех. Новичок перестал плакать.

спел сосед постарше.

Рыжий посидел немного и исчез.

Мартын смотрел на дверь, на медсестру, которая все сидела перед новичком. Потом отвернулся к стене.

Если долго смотреть на узоры на обоях, они сливались в другой узор — и он опять начинал видеть Камиллу. Она была не такая, как в тот раз, не там, где он ее видел. Может быть, было просто темно? Мартын — на двух ногах — шел к ней, ронял ее на землю, спокойно, по-хозяйски, расстегивал платье, ласкал по-мужски, а она отвечала не дико, не удивлялась, только молча закрывала глаза, а если обижалась, так же по-хозяйски отталкивала его. Они играли, наверное?

Мартын отбросил сон, встал. Было уже темно, свет в палате не горел. Он вышел в коридор на костылях. Он шел по черному коридору и вдруг увидел приоткрытую дальнюю дверь. Ему стало страшно. Он нюхал воздух и пугался незнакомого запаха. Он хотел вернуться, но один костыль застрял: пол оказался не полом, а вязкой жижей, застывающей на глазах, как хороший клей. Он почувствовал ужас, отвращение и решимость, как если бы увидел в комнате змею. Запах становился гуще, материальнее, он задыхался уже от запаха, но все же пытался разглядеть, что там, в комнате, медленно выползало из эмалированной кюветы: какое-то голое тело, очень похожее на человеческое. И сразу проснулся — весь в поту, мускулы натянулись до предела. Вспыхнула спичка, выхватив из темноты склоненное над ним лицо, откуда оно, уже невидимое, спросило:

— Теперь порядок?

— Да, извините, — сказал Мартын. — Что-то померещилось.

— «Извините», — фыркнуло лицо. — Я свет не буду зажигать: салага спит. Как мальчик. Обиделся: всех как людей, а его — в мошонку.

И они послушали, как спит мальчик.

— Ну что, Валерий Мартынов? — Врач отнес костыли в сторону.

— Все хорошо. — Мартын улыбнулся.

— Спишь?

— Хорошо.

Медсестра принесла протез — дюралевую ногу, — они с врачом присели возле Мартына.

— Давно спишь? — спросил врач.

— Да. Уже, наверное, неделю. Даже больше.

Врач кивнул.

— Последние сны были не страшные. А может быть, привык. Ужас есть, но какой-то… Как будто восторг. — Он хихикнул. — Наверное, похоже на роды.

— О-о! — Врач удивился и посмотрел ему в лицо.

— Правда. И что нога болит, уже не кажется.

— Встаем? — Сестра готовилась держать Мартына за локти.

— А можно мне быть здесь, пока я научусь ходить? — Мартын боялся подняться.

— Встали! — Врач стал серьезным.

Его взяли под локти — и он поднялся.

— Снов-то больше нет, — сказал он.

Ночью, чтобы не уснуть, медсестра Маруся кривлялась сама себе, глядясь в выгнутую никелированную поверхность бикса. И увидела в ней отражение осторожно подходящего к ней человека. Дождалась, когда он подошел совсем, и обернулась, чтобы напугать первой:

— Ну, чего, Мартын?! Что ты бродишь ночью? Спи!

Подошедший не ожидал и, растерявшись, попросил радедорм.

— Иди! — сказала Маруся. — На три месяца вперед радедорм сожрали. Через неделю зайдешь…

— Жалко, — сказал подошедший и пошел прочь по коридору.

Он едва успел дойти до двери, ведущей на лестницу, — сестра закричала страшно, одним воплем отпихивая от себя зачем-то стол, чтобы убежать, чтобы догнать? Спрятаться? Кричала и не могла оторвать взгляда от человека, который, быстро оглянувшись, исчез на лестнице. Он был как две капли воды похож на Мартына, но у него было две ноги.

Опять было лето. Мартын ходил по двору на протезе почти уверенно, хотя и уставал.

Они собирались в садике возле кухни перед обедом и после ужина. Играли на гитарах, рассматривали армейские альбомы, играли в карты, пели, говорили об оружии и были недосягаемы для остального мира, потому что в прошлом их была война. Медсестра, которая когда-то пристегивала Мартыну протез, ждала его соседа постарше.

пел тот, которого ранило в мошонку. Лицо у него было вдохновленное и суровое. Он готов был сражаться и дальше.

— Маруся, слышал, Мартына видела на двух ногах.

— Опять?

— Не, тогда еще. Я ей сказал: «Ты, старуха, при аптеке, осторожнее с препаратами, еще не то увидишь».

— …и в Африке туз.

— У нас Рыжий был. Ни разу не выстрелил — там же.

— Я говорю: «Ты, сука, ты второй день из Союза, оглядись! Не та точка, здесь „духи“ сейчас будут и „шмели“ — тюх-тюх — через время».

— Какие шмели? — спросил парень с перевязанным носом.

— Ты сколько там был?

— Одиннадцать часов.

— «Шмель» — это вертолет огневой поддержки, — объяснили ему. — Прилетает — и пятнадцать минут обрабатывает. И все. У него только руль не стреляет.

— А…

— Он мне: «Неисполнение приказа!..» Я ребят отозвал, все умные — за мной, а он там как стоял, так и стоит навечно с исполнительными…

— …переулок Дружбы, дом 5…

Мартын подошел к сестре. Она улыбнулась — сморщила лицо:

— Все?

— Отползаем, — сказал Мартын.

— Куда решил?

— А куда первый самолет.

— Счастливо. — И опять посмотрела на «своего». Он переписывал песню, которую пел раненный в мошонку:

— Обожди, помедленней. «Я глотаю пыль…»

— И трясу яйцами от страха, — бросил кто-то, проходивший мимо.